Двум смертям не бывать [сборник 1986, худож. Л. Я. Катаев] - Ольга Константиновна Кожухова

воды — были покрыты обнаженными бегающими, прыгающими, кувыркающимися или просто лежащими на траве, распластанными телами бойцов — сцена, словно в аду. Только черти не мучили грешников, а давали им насладиться пылающим солнцем, мягким, шелковым ветром, прохладной водой.

Кто-то, балуясь, развлекался тем, что вел затейливый разговор с лесным звонким эхом.

— Кто съел плод с древа-а-а-а? — кричал молодой сильный бас. И откуда-то издали удивительный голос природы, не задумываясь, отвечал, чуть раскатывая повторенные гласные:

— Ева-а-а…

Шерстобитов сказал Большакову:

— А спросить бы еще: кто из нас дошагает до Шпрее? И когда? Я полжизни бы отдал за этот секрет.

А Сергей усмехнулся с привычной иронией:

— Не ответит. Военная тайна!

И они постояли, разглядывая из-за кустарников купающихся, бегающих и прыгающих бойцов, отдыхавших на солнце, как в мирное время, бездумно, спокойно.

— А пошли, Митрофаныч, и мы с тобой тоже купнемся, — предложил вдруг Сергей и взял Шерстобитова за рукав, потянул было к речке.

— Нет, я не пойду, — отшатнулся полковник. — Я вообще туда, вниз, не пойду. Пусть ребята резвятся. Зачем им мешать?

— Ну а я искупаюсь.

— Купайся, добро.

И Сергей повернулся, с разгона помчался к реке. А полковник кивнул адъютанту, чтобы тот промолчал и не подал бы знака о его командирском присутствии здесь, на лугу; повернулся и скрылся в неряшливо-сером ольшанике. Ведь пройди он по берегу — враз движение этих скачущих тел, просто так, без команды, и то остановится, все замрет, потускнеет. Даже тот лейтенантик, что одетый сидит под ракитой, задумчивый, и стругает красивую палочку ножичком, тоже вскочит немедля, застегнет воротник и, печатая шаг по траве, заспешит доложить о своей отдыхающей роте… И хотя Шерстобитов тотчас же прикажет: «Вольно, вольно!» — потому что во время купания не докладывают и команд сторожащихся не подают, — все равно так случится, он-то знает!

«Веселитесь, ребята, — разрешил им в душе Шерстобитов. — Резвитесь! Значит, есть еще сила солдатская, богатырская, коли тянет побегать, попрыгать, поиграть в чехарду. Я и сам бы, наверное, не отказался, да вот надо идти… Ничего не поделаешь, служба!» И он с Венькой свернул из ольхи и крушинника еще дальше, в чащобу, все поглядывая с затаенной улыбкой на небо, на солнце, на красивые, крупно присобранные гроздья цветущей калины, на мелькающие перед глазами желтоватые, белые, голубые и розовые мотыльки, на ажурную тень от разлапистых елей и сосен. Здесь был терпкий, слегка душноватый, влажный зной. Пахло хвоей, землей. И полковник, задумавшийся на минуту, не понял, как что-то далекое тихо присвистнуло, прожужжало над ухом. Он решил, что это шмель, но запнулся на ровной тропинке, все еще не догадываясь, что не шмель это, пуля «кукушки», засевшей на дереве, что убит, умирает… — и упал на коряжистый пень при дороге, показав лейтенанту Двойных на спине, на пятнистой, защитного цвета рубахе, словно шилом проткнутое, входное отверстие раны. Крови не было, и Двойных в онеменье стоял, растерявшись, не зная, что делать: все в нем обмерло. Только лишь когда по рубахе поплыли пунцовые влажные пятна, он вдруг вскрикнул от ужаса, и упал на еще теплое тело командира дивизии, и бессильно и горько забился, заплакал…

5

— Так ты, значит, историк? А я мечтал видеть в тебе военного, генерала, — опершись на здоровую руку, говорил чуть подпивший Тышкевич. — Ну хотя бы военного теоретика. Ты же как нас тогда посрамлял своим знанием Суворова, Мольтке, Клаузевица, наполеоновских походов! Я и думал: возьмешь и спланируешь так, что не будет войны. Вовек. Никогда. На всем нашем вертящемся шарике… А ты — просто историк… Беда, брат, беда! Историк что писарь. Убытки подсчитал — и конец. А вы, люди, мол, сами идите и разбирайтесь, что к чему.

— Я, Арсентий Михайлович, историк из любопытства. Все пытался постичь, отчего у иных слова расходятся с делом, умение с мыслью. Отчего талант и энергия очень редко соединяются вместе… Может быть, раз в столетие.

— И постиг? — приподняв иронически бровь, усмехнулся Тышкевич.

— Нет, пока еще нет.

— Ну так выпьем за будущие успехи!

— Пожалуй что выпьем…

— А где «Черный доктор»? Маруся! Ты где?

— Я пошла за бутылочкой.

— Уже поздно, родная. Оставь нам на завтра…

— Оставлю, оставлю. И на завтра оставлю. — Маруся сияла, глаза ее, темные, в темной тени ресниц, тоже ярко сияли, так что Сергею хотелось тихонечко дунуть на них, погасить — наверное, им слишком видно, что он старый, седой и морщинистый и что лучшими годами не дорожил. Пронеслись эти лучшие годы — и вот нет ничего, одно только чувство. А ведь чувство не сила, не ясность ума, не умение сделать. Чувство — это только умение оценить пережитое. Пожалеть. Погрустить.

Маруся сказала:

— Давайте, не чокаясь, за тех двух рабочих…

— За каких двух рабочих? — удивился Большаков.

— А ты разве не знаешь? Мне сейчас, когда шли к обелиску, одна женщина рассказала. Двое местных рабочих копали вот эту могилу, для наших, — останки-то собирали со всей территории — и взорвались на мине. Так их вместе с Костенкиным, с Дашукаевым и Коровиным и положили в могилу. Породнились с дивизией…

— А я и не знал! — поразился Сергей.

— А по-моему, мы еще многого почему-то не знаем, — сказала Маруся. — Например, я не знаю, почему мы не встретились сами, за тридцать-то лет? Не додумались, не разыскали друг друга? Хорошо — пионеры. Горком комсомола нас всех пригласил. А если бы не пригласил? Так бы я и состарилась, не увидев тебя, — сказала Маруся и вдруг покраснела при этом. И добавила чуть спокойней, с коротким смешком: — И красивого, толстого, седого Тышкевича…

— А что, я некрасив? — удивился Тышкевич.

— Нет, красив, я об этом и говорю! — поспешила его успокоить Маруся. Объяснила Сергею: — На войне он все время хотел, чтобы я была кроткой, послушной и нежной. А я не хотела. Ну вот нежная, нежная я, Арсентий Михайлович! Только мне уже сорок девять… Я теперь-то такая вам очень нужна?

Арсентий Михайлович встал, прошелся по комнате, склонив голову с длинным, рваным, зазубренным шрамом, рассекшим седые волосы. Спросил, помолчав:

— А я тебе нужен такой? Я и в молодости, черноволосый, не раненный и с зубами, тебе был не нужен! Хорошо это помню! А кто нужен был… не скажу! Так что, знаешь… не будем считаться! Я вот думаю о тебе, как ты вытянулась, изменилась. Отчего мы не знаем, какими мы станем? Как бы это провидеть заранее, а, историк? Скажи, — обратился уже загоревшийся спором Тышкевич, — как бы знать это раньше?

— Да, действительно, — отозвался